Часть 2
История войны состоит из картин, написанных широким мазком кисти. А сама война состоит из мгновений. Наши отцы, деды, дядьки, матери, сестры прожили, прочувствовали эти мгновения. А наш долг — сохранить память об этой войне, от первого мгновения до последнего….
…У НЕЗНАКОМОГО ПОСЕЛКА НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ
Июль 1941-го жарил не только солнцем: фашистская гнида тяжкой массой заливала все пустоши великой русской равнины.
Трофейный бинокль шестикратного увеличения явственно показывал, как немцы входят в деревню, а, по сути, хутор на недалеком холме. Входили по-хозяйски, неспешно, пинками открывая калитки дворов, а все ж держащие винтовки
наизготовку.
— Че там, Сергеич?
Не сказать, чтобы моему отцу понравилось такое обращение к нему, хоть и «зеленому», а все ж офицеру, его подчиненного старшины Завойчука. Но, во-первых, их было всего-то двое всей команды, и струну командную тянуть было не перед кем, а во-вторых, отец ценил опыт старшины, прошедшего бело-финскую кампанию, да и по жизни, видать, немало хлебнувшего, коли был весь в наколках, но не поперхнувшегося.
Отец протянул ему бинокль: смотри, мол, сам. Завойчук улегся на камышах поудобней, они отошли от подначальной им станции ближе к речке, остерегаясь минометного огня. И, глянув, присвистнул:
— Во, у них обувка кирзовая! Мож, наведаемся вечерком, а? Двоих-то точно примем. Обуемся по-человечьи, а?
И засмеялся. Негромко так, но отца вывернуло: «Да тише ты», — чуть не брякнул он, но тут же устыдился: кто здесь услышит? Завойчук по-своему перевел молчание отца:
— Завтра вышибать нас со станции будут…
Станция не станция, а, скорее, разъезд, всеми, казалось, забытый, а вот немцами вспомянутый. Еще вчера отец звонил куда-то на «верха», обрисовывая оперативную обстановку и надеясь на приказ об отходе двух воинских «единиц» — его самого и Завойчука. Но голос с «верху», видимо, заведовавший душами солдат, приказал держаться «до последнего», утешив тем, что к ним идет подкрепление. «Последнее» было шесть патронов в обойме «ТТ», а вот «подкрепление» прибыло в тот же день платформой, набитой солдатиками. Тощие и даже не бледные, а серые вчерашние школьники утопали в шинелях, поправляя сползавшие на нос буденовки. Командир роты построил мальчишек и обрисовал им обстановку. Шествуя вдоль строя, заложив руки за спину и разглядывая носки своих юфтевых сапог, он, как гвозди, вбивал в мальчишек слова: «Завтра — вы все — как один — в бой — пойдете — за власть Советов — и как один — умрете — в борьбе за это»…
Мальчишки разве что винтовки свои не выронили. Дунь, казалось, ветерок и попадают…
Вечерело, когда в станционную будку, приспособленную под «комендатуру», к отцу, коротавшему вечер за написанием письма, что завсегда пишут, подозревая завтрашний обрыв жизни, зашел Завойчук.
— Пишешь? А мне и писать некому…
— Это, если что… доставишь?
Завойчук спрятал солдатский треугольник в бушлат, отхлебнул из батиной чашки испитой чаек — «Будь спок, доставлю» — и выложил перед отцом «план»:
— Смотри, какой расклад…
По нему выходило, что на хутор заявился от силы взвод немцев — «так, тыловая команда», и сейчас она разошлась по хатам в предвкушении сладкого сна — «вон, песни горланят: пьяные, небось, уже, даже караул не выставили…».
— Я, — говорил старшина, — слетал сейчас туда, там ваще атас. Сам же хутор где-то из десятка домов, все по кругу стоят, типа, у них там площадь. Так вот… Солдатики наши пойдут, а «он» (два пальца постучали по лычкам, намекая на «того» командира) их в полный рост погонит, «типа, наши немецким пулям не кланяются», так их немцы, как курей постреляют, а тут такое дело…
Завойчук подтянул вещмешок и раззявил его: и был он набит ручными гранатами, теми самыми «лимонками».
— Ты где их столько надыбал? — изумился отец, а Завойчук только отмахнулся: «Ежели прижмет, еще не то сотворишь…»- Так вот, — продолжил старшина. — Бежим, значится, мы с тобой от шести часов по кругу площади: ты —
по часовой, а я — супротив стрелки, и сыпем этими «картошками». Встречаемся у 12 нуль-нуль, здоровкаемся, вынимаем… — Завойчук жестом фокусника извлек из-за спины саперную лопатку, — … и опять бежком в противусторону: «мои» из подорванного дома выбегают — ты их шинкуешь, а «твоих» — я на себя забираю… (на секунду «тормозну» свой рассказ, чтоб объяснить: наша саперная лопатка была страшным оружием! Особливо в окопах, где винтовкой не развернешься. Уж не знаю, из какого металла ее делали, а фашистские каски она рассекала вместе с головой на счет «раз». На счет «два» — это уже была следующая… э-э, голова).
Вот есть авантюра, есть глупость, бывает взвешенный шаг, холодный расчет. А бывает — кураж, да еще помноженный на русский дух «помирать, так с музыкой!», с некоей толикой пьяных слез, разрыванием рубашек на груди и непременный переход к крестьянскому прагматизму: «Ну, помолясь, и начнем».
Было — не было — не мне рассказывать, коли все видел только русский Бог, да и то, верно, глаза закрывал, а только утром, ранним-ранним утром рота солдатиков, замыкаемая командиром, потянулась на тихий хутор мимо двух мужичков, истово оттирающих травой саперные лопатки.
— Ты, это, гражданин начальник, —
по «блатному» проговорился Завой-чук, — там, это, того, короче, шибко не пужайся… Немцы, это, того, скот забивали, вот и крови море, да и «останков» порубленных… Ты, это, того… Побереги солдатиков, а?
«Гражданин начальник» только зыркнул злобно: «Службу несите, шпаки (оскорбительное прозвище штатских у военных — Ред.)!»
— Это он нас «шпаками» обозвал? — хохотнул старшина и приобнял отца.
— Хохочет, — вспоминал отец, — а у самого руки трясутся, мне по спине дробь отбивает… Да, я сам — никакой, ноги отнялись, даже встать не могу…
— Давай, давай, Сергеич, вставай, бежать надо… Не простят нам немцы ночной гулянки.
— Не могу, присягу давал…
Прищурился недобро так Завойчук, осклабился, вещмешок на спину закинул: «Ну, поминай, как звали… Ты, это только в спину не стреляй, агась?»…
К полудню немцы разворошились, но штурмовать хутор не стали — просто снесли его вместе с холмом минометами. А потом перенесли огонь на станцию. «А вот теперь — можно», — решил отец и побежал…
Из моих воспоминаний
К нам в школу всегда на 9 Мая приводили сгорбленных старичков, рассказывавших о войне, о подвигах наших солдат. О том, как всем русским миром сворачивали шею фашистам, а мы с замиранием сердца слушали про эти подвиги, чтоб потом повторить их, играя во дворе в войнушку.
И вот на очередной День Победы к нам пришел сухопарый дядька. Все было ничего, пока он вдруг не сказал: «…стоят они, в шинелях утонувшие… Дрожат, будто лист кленовый… Дунь ветерок — так повалятся… А я им: «Завтра вы все — как один — в бой пойдете — за власть Советов — и как один — умрете — в борьбе за это». И ребята — все, как один, выполнили наказ Родины, погибнув, как поется в песне, у незнакомого поселка на безымянной высоте…».
В тот день мы в «войнушку» играть не стали…
ХРОНИКА ОБЫКНОВЕННОГО ПОДВИГА
Но память моя тянется в Маньчжурию, в Китай, в август 1945 года, когда отец покончил счеты с войной.
Телефонограмма, пришедшая коменданту узловой станции капитану Штехеру, была как тысяча других: дивизия генерала Плиева захватила город Мукден (ныне Шеньян — Ред.), на железнодорожном узле скопились составы, срочно нужно выдвинуться в район станции, принять на себя командование ею, обеспечить… и т. д. К полудню отец с четырьмя младшими офицерами на дрезине добрались до подъездных путей. Дальше все было разворочено бомбардировками, и до вокзала пришлось добираться пешком, отпихивая с дороги трупы японцев. Офицеры ввалились в кабинет коменданта станции и увидели, как после их, такого значимого «Та-а-ак!», побледнел пожилой японец в очках.
— По-русски понимаете?
— Немноско понимай…
— Значитца, так, — начал капитан Штехер, — на вокзале вывесить красный флаг, затем час вам на то, чтобы вся информация о составах на путях лежала у меня на столе, — отец уже занял комендантское кресло, теперь — стол, очередь была за станцией. — Вы, Якимото-сан, поступаете в мое распоряжение и под мою защиту. Действуйте.
Японец, не переставая кланяться, попятился к двери: «Слушаюсь, руса капитана».
Теперь следовало доложить командованию российского гарнизона Мукдена, но телефоны упорно отзывались только японскими голосами: «Ананэ, мусь-мусь?» Удивившись, офицеры взглянули на привокзальную площадь и не увидели ни одного из «наших». Беспокойство только усилилось, когда, выйдя на перрон, офицеры обнаружили чрезмерное количество людей в железнодорожной форме, скорее, стоящих на посту, нежели занимающихся путевым хозяйством. Все попытки как-то объясниться упирались в одно: «Моя твоя не понимай… Не ходи сюда, руса капитана, мози быть бум-бум».
Меж тем Якимото-сан регулярно докладывал об обстановке, принимал новые приказы, не забывал приносить еду, а на иные вопросы отвечал одно и то же: «Моя нисего не зная, моя слюсая, капитана приказывать». Творилось что-то странное, и потому офицеры спали прямо в кабинете коменданта прямо на полу, поочередно сменяясь в карауле.
Все разъяснилось на третий день: с окраин города донеслась канонада, потом все ближе раздавалось «ура!», и вот уже по площади заметались конные казаки, а в телефонах защебетали девичьи голоса: «С кем соединить, мальчики? Наши!»
Чуть позже отец стал свидетелем разговора генерала Плиева со штабом: «Вас за взятие Мукдена представили к «Красной звезде», — сказали ему по телефону. «Наф… мне ваша звезда… Героя мне, поняли? Гер-роя!». Генерал Плиев стал Героем Советского Союза, а капитану Штехеру дали ту самую, Плиевым отвергнутую, «Красную звезду»…
Как-то раз, рядом с отцом присел на травке пленный японский генерал, руководивший своими же плененными солдатами на разборе завалов на путях.
— А вы, господин капитан, отчаянный человек! — о, русский язык он знал хорошо!
— …?
— Ну, как же, ворвались впятером в Мукден, где мой десятитысячный гарнизон стоял, вывесили свой флаг и командуете моими людьми! Пришлось мне срочно переодеть роту в железнодорожное обмундирование и приставить к вам охраной. Кровопролития я не хотел, а сдаваться вам, капитану, мне было не по чину. Три дня ждал, когда подойдет Плиев…
«А как же та «телеграмма»?» — спросите вы. А ларчик просто открывался: рота наших разведчиков заняла на окраине Мукдена какую-то фабрику, а в эфир дали сообщение о взятии города. Тут все рассказанное и завертелось…
— А за взятие Мукдена мы все равно потом выпили, — хитро улыбается отец. — Якимото-сан, как глава местной японской общины, пригласил нас к себе отведать национальную кухню…
— Значит, так… — отец построил свою команду. — Пить обязательно и пить много! Но, чтобы никто не был пьяным! И еще: у «них» за столом сидят без обувки, а, значит, сапоги в прихожей ставить по ранжиру, чтоб вы в спешке, случись какая беда, в моих 45-го размера не утонули, а я в ваших 41-х мозоли не натер. Ну, и…
— Едим, значит, их сырую рыбу с рисом в водоросли завернутую, запиваем теплым сакэ, ведем беседы, глянь, а вся община уже пьяная лежит. Уходить вроде неловко, так мы их жен за стол пригласили. Сидим, пьем сакэ, ведем беседы, глянь, и женская половина уже вся вповалку. Сакэ греть уже некому, так мы его холодным. Тут и утро наступило — пора и честь знать. Выпили мы еще раз за наше здравие, потом по последней и на службу отправились… Ближе к полудню подходит ко мне Якимото-сан, едва живой, и так зачумлено спрашивает: «Руса капитана! А у вас голова не болит?» «А с чего ей болеть-то? — удивился капитан Штехер. — «Выпили всего-то по полтора литра…»
Отцовские сослуживцы смеются и провозглашают тост за русского солдата. «А вот когда я плавал стажером на линкоре «Марат», — начинает отец новую историю, — мы в кают-компании перед ужином пили горящий спирт. Пьется он так…». Но я уже сомлел и тихо так на коврике заснул, и потому про этот подвиг ничего сказать не могу…
СУДИ, ЛЮДИ, СУДИ, БОГ…
Война для моего отца — Штехера Владимира Сергеевича — в мае 1945-го не закончилась, коль скоро страна, обитель всех страждущих советов, объявила войну Японии. Война развернулась на территории Китая — страны, для россиян хоть и дружественной, но не ведомой, японцами однако ж занятой. Отца назначили военным комендантом, только что взятого нахрапом Мукдена. Меж тем за первенство в Китае «боролись», а, что вернее, изничтожали друг друга, а, что вернее, враг врага, коммунист Мао Цзэдун и коммунист Чан Кайши — третий в истории бесчеловечности генералиссимус после Суворова и Сталина. Нет, проблемы решались не на партийных собраниях, а на… Группа офицеров, возглавляемая отцом, шла себе по полустанку Мукдена, отпихивая сапогами трупы японцев, как вдруг из ниоткуда выскочил «гоминьдановец» (Гоминьдан — коммунистическая партия Китая, возглавляемая Чан Кайши) с винтовкой, с привороченным к ней штыком, и, заунывно воя, рванул на… кого? Офицеры тоже обернулись и увидели, как навстречу гоминьдановцу бежит приспешник Мао, размахивающий огроменной саблей. Вот они и встретились: тот махнул саблей, а тот ткнул штыком.
Вот за что я уважаю наших офицеров: не влезли они в «партейные» дрязги, а просто отпихнули с дороги трупы обоих «борцов», да и пошли дальше делать свое дело — восстанавливать инфраструктуру железнодорожных путей сообщения…
В минуты свободного времени отец любил прогуляться по улицам Мукдена. Тут-то его и ждал подвох. Подбегает к отцу китайский мальчик: «Капитана, капитана! Папы нет, мамы нет, кусать нет, купи фонарик!» Ну и показывает капитану Советской армии электрический ручной фонарик.
— Да, на… на… а, вот: на черта он мне нужен
— Капитана, капитана! Папы нет…, ну и так далее по списку.
— Это… Вот: «Черт с тобой!», решает отец и берет фонарик в руки: да, все нормаль — работает, и сует его в правый карман шинели. Лезет в левый карман, чтоб «выудить» оттуда юань — хватит? — «Да, да», —
верещит пацан и скрывается. «Ну вот, — выносит вердикт отец, — одной «приблудой» больше», и снова сует руку в карман, чтоб объять приобретение. А… фонарика нету! Ах ты… китаец, одним словом…
Отцу, как военному коменданту, полагался «служка» — подмести там, посуду помыть, за хлебом сбегать, прибраться после проникновения гостей, но тут одна беда — китаец!
— Лучшего «служки», чем китаец, — рассказывал отец — не найти. Но только, упаси Бог, если он увидит… Нет, не деньги. Что деньги? Тьфу, бумага! А вот если «брюлики» или золотишко, то храни тебя Господь! Не удержится: слезьми обольется — жалко-то как, а все ж зарежет тебя ночью и поминай как звали!
Отшумев свое, последняя русско-японская война кончилась, и отец засобирался домой. Не сразу понял: благодарные жители Мукдена несли к поезду, коим отец отправлялся на родину, подарки. Ну, поесть, попить, это само собой. А тут кукла в человеческий, в смысле, в «девичей» рост, шелками — в километр, точно — обмотанная! А еще — ружье: немецкое, охотничье, три ствола, цены — не произносимое! И это все — в СССР? А тебя там энкэвэдэшники уже заждались! Отец все раздал на полустанках — от греха подальше! И вот как угадал:
— Нас, новоприбывших, поселили недалече от лагеря, где «кучковались» политзаключенные. Там, сказали мне, до… до…, до фига артистов сидит. Ну, и концерт для вояк дают. Пошел. А там…
— А щас, — объявляет конферансье в телогрейке, — вам споет, аж сама…
Угадайте, кто?
— Валенки, валенки! Ах, не подшиты, стареньки…
Лидия Русланова! Звезда той поры неимоверная! Сейчас — она в драном бушлате зэка, а в мае 45-го она пела ту же песню на ступеньках Рейхстага, а потом, как говорят энкавэдэшники, вагонами вывозила из Германии «трофеи»: мебель там, чуток драгоценностей — ну, не без этого, а сейчас поющая бравым офицерам:
— Суди, люди, суди, Бог…
«Мгновения несут кому позор, кому бесславье, а кому — бессмертие…»
Р.S.: До 48-го года отец прослужил в Забайкальском военном округе военным комендантом ст. Благовещенск… Ну, как «прослужил»: попав под метлу борьбы с космополитизмом, обегал всю страну, собирая справки, что он, несмотря на фамилию, все же «свой». Когда «отлегло», получил звание майора.
А в 1948-м, уже в звании подполковника, был назначен комендантом ст. Оренбург, где и встретил мою маму, в результате чего я появился на свет, а сейчас «стучу» на клавиатуре компьютера этот текст.
Мой брат, Олег Штехер, окончив наш тогдашний оренбургский политех, стал, не скажу что величайшим, но заметным космофизиком. Он звонил мне и оповещал: «слушай завтра утренние сообщения». А утром: «ГОВОРИТ МОСКВА!» и мне сообщали, что «ПИЛОТИРУЕМЫЙ КОСМОНАВТОМ … КОРАБЛЬ, СОВЕРШИЛ…», Ну, и так далее. У него две замечательные дочери — Анна и Надежда, а во втором браке еще и сын. Я тоже не одинок.
Да! Чуть не забыл: я обещал дописать про…
…белый платочек. Последний взмах
…В 44-м началась масштабная операция по съему блокады Ленинграда. Главные силы Советской армии ударили по так называемой «Шлиссельбургской трассе», освобождая в первую очередь железнодорожную ветку от Спасской Полистьи до станции «Мга». Но танки проскочили и ага: требовались профессионалы для восстановления железнодорожного сообщения меж узловыми пунктами прорыва. Команду капитана Штехера кинули на латание железнодорожных «дыр». Неспешной походкой офицеры шли по раздолбанной станции, прикидывая, что им предстоит сделать для возобновления грузовых перевозок, как вдруг открывшаяся дверь подземелья заставила их насторожиться: из подвала станции выползали ее последние… немцы? Неа, немец был мой отец, а те…, те были — фашистами. Они, спотыкаясь от выпитого шнапса, шли, нет, выползали из погреба с наглой улыбкой нынешнего Евросоюза, типа, соблюдайте права человека. У каждого в руке порхал белый платочек, типа они «капитулируют».
Теперь я скажу, а, вернее, проору: «Пап-па!» Поздно я крикнул: когда отец рассказал про «это», на «дворе» уже были 60-е годы прошлого века. А отец, того 44-го года, вынул свой трофейный «вальтер» и запел, каждый раз нажимая на курок: «строчит — пулеметчик — за белый — платочек…». Сослуживцы отца выбили у него пистолет из рук —
«Сергеич, это уже лихо…»…
Папа умер 22 апреля 1983 года. Когда в могилу опускали гроб с телом моего отца, я не стал сыпать в могилу, как положено по «протоколу» горсть земли, а помахал папе белым платочком…
Авось, еще свидимся. Там. За облаками…
Сергей Штехер.